Мне вспомнилось. Я был на фестивале камерной музыки, вживую слушал великих классиков, получая удовольствие пополам с бытовыми зарисовками.

        Отвлекаясь и вновь погружаясь, вместе с потрескиванием кресел и хождением извне и обратно, впивал я звуки не одной только лиры.

        На сцене появился оркестр, настроились, ведущая объявила “Времена года” Вивальди и добавила от имени музыкантов просьбу “между частями не хлопать” (так она и сказала).

        Закружился первый концерт (каждый из них не более 10-20 минут).

        И вот, когда умолкла “Весна”, я расцепил свои руки и с криком “Браво!” размашисто зааплодировал. Тут случилось что-то странное. Первая скрипка побагровел и тряхнул головой. По залу пронеслось шиканье. Сосед схватил меня за плечо и бурно обратился с вразумлением. А так как я продолжал хлопать с надоедливой одержимостью, то, ничего не оставалось, – зал тоже расхлопался. Первая скрипка, с постным лицом, откинув фалды (этого, конечно, не было), мелькнул поклоном. Оркестранты приподнялись, затем опустились по своим местам.

       Сосед (который оказался важным начальством, он до того был на сцене с напутствием) с жаром напомнил мне, что было по-русски сказано – “между частями не хлопать”, на что я отвечал ему, что между частями, а не концертами. “Но ведь они играют дальше, концерт еще идет”, – уже без прежнего апломба сказал он, видимо, почувствовав, что ступает на скользкую почву. “Они сыграли только первый, и между частями я не хлопал, – отвечал я. – Они что, думают, мы не знаем, где части, где концерты?..”

        Сосед успокоился, отстранился и больше замечаний не делал. Музыкантов между тем несло дальше. Слушатели тоже проявили себя людьми, не лишенными чувства такта и музыкальности, – они хлопали теперь где придется, между частями, паузами, иногда – концертами, так что уже было непонятно, в какое время мы забрели, где снег, где ливень, а где запах скошенных трав. Первая скрипка строчил на “Гварнери” как обезумевший, стараясь заполнить все паузы энергичными кивками в сторону музыкантов, и настроения у него, было видно, не осталось никакого. Даже бурные аплодисменты не помогали.

        Я был подавлен, втиснут в кресло, откуда, казалось, мне уже никогда не выбраться. Впрочем, потом выступала Полина Осетинская, и, заслышав ее звонкие пальцы, а главное – увидев через пространство героиню фестиваля, я мигом позабыл о своей неудаче.

        …На закрытии ее три раза вызывали, дарили цветы, зал был заполнен до отказа.

        Раньше один ряд в зале наипротивнейше скрипел, когда садились в одно из кресел, и обычно там никто не присаживался, все были научены. “Смотри, сколько свободных мест!” – сказал я своему другу, войдя в зал и указывая пальцем. Играли что-то душеломное, наверное Прокофьева, поэтому, надеюсь, мы не очень огорчили публику и сцену.

        Переменив все кресла, мы в конце концов замерли в этом ряду, окаменев, полностью бездвижные, и в таком состоянии дослушали игру до конца, когда уже вены на висках оттопыривались.